Источник – Forbes Woman
Лидия Лобанова — директор Музея криптографии, который уже полгода работает в Москве. Forbes Woman узнал у нее, как говорить о современных технологиях и неудобном прошлом с посетителями разных возрастов, зачем при создании культурной институции консультироваться с подростками и ждать ли нового «железного занавеса»
В декабре 2022 года в Москве открылся Музей криптографии. В его коллекции можно найти не только шифровальные машины, подслушивающие устройства, средства связи и предметы из арсенала шпионов, но и, например, письмо заключенного — в советские годы в этом здании несколько лет функционировал закрытый исследовательский институт, в котором работали осужденные. Директор Музея криптографии Лидия Лобанова рассказала Forbes Woman о том, как говорить сегодня о неудобном прошлом, как технологии помогают наладить диалог между поколениями и как в этом может пригодиться опыт работы с подростками.
— До Музея криптографии вы занимались модернизацией Политехнического музея, а в 2018 году запустили образовательный проект для подростков «Каскад». Как появилась эта программа и что с ней происходит сейчас?
— Над «Каскадом» я работала вместе с Сашей Хейфец: мы познакомились в 2016 году, когда занимались Политехническим музеем. В тот момент я отвечала за методический центр и работу с детьми и подростками, а Саша — за коммуникационные проекты. Саму программу мы придумали, когда решали одну из задач для Политехнического музея, а именно как привлечь в музей ребят 12–17 лет.
Тогда, в 2018 году, было понимание, что подростки в основном в музеи ходят в составе организованных групп — со школьными учителями или семьей. До средней школы они посещают эти места более-менее активно, а потом происходит какой-то пробел — и желание бывать в музее у детей почему-то пропадает. Мы стали углубляться в работу с подростками и пришли к выводу, что им предъявляют очень много претензий — что они «не активны», «ничего не хотят», «ничего не делают» и вообще «не такие, как старшее поколение». Ими всегда все недовольны, и при этом на них огромная нагрузка — «выбери будущее», «сдай ЕГЭ», «поступи в университет», — а в 13–14 лет это не совсем те задачи, которые им хочется решать, особенно теми способами, которые советуют взрослые.
В те же годы вышло большое лонгитюдное исследование четырех американских музеев, которое доказало, что программы для подростков помогают им лучше встраиваться в общественную жизнь, развивать креативное и критическое мышление, строить карьерную траекторию. Изучив все это, мы решили, что хотим сделать программу проектного обучения на базе музея, когда ребята не слушают что-то пассивно, а работают с контентом музея или галереи, со специалистами, даже могут создавать в этих культурных институциях свой продукт.
«Каскад» запустился в сентябре 2018 года, когда проектная деятельность стала частью школьной программы. Мы полагали, что ребята смогут защитить свои проекты в школе, но темы, которые они выбирают, не слишком вписываются в образовательную программу: им интересны исследование личных границ, буллинга, отношений с собой и обществом. От школ мы получили обратную связь: такие темы слишком далеки от рамок образовательный программы. Мы решили работать напрямую с подростками и создавать такое сообщество, которое будет видеть в культурных институциях свое место, будет готово создавать там свои проекты.
Когда мы стартовали, подростковые программы были в основном у крупных музеев: Пушкинского, Политеха и др. То есть у тех, у кого достаточно много ресурсов, кто может привлечь классных взрослых экспертов, обеспечить участников пространством и материалами. Я про это говорю довольно неприятную фразу: «У богатых детей снова елка». Мы себе поставили противоположную задачу: сделать программу такой, чтобы ее можно было повторить, масштабировать в каждом райцентре — везде, где есть школа и подростки, выставочный зал и креативная «соль земли» — свои художники, поэты. Я сама выросла в поселке, где даже школы не было. Очень хотелось сделать что-то рабочее за пределами Москвы.
— Как этот опыт помогал в создании Музея криптографии?
— Создавать музей с нуля мне помог прошлый опыт. Политех дал мне большую мечту о лучшем научном музее. Раньше я не задумывалась о дефиците больших научно-технических музеев у нас в стране. С Политехом же я погрузилась в эту систему и поняла, что это огромное пространство для работы, где много чего можно развивать. Так появилась мечта о совершенно новом технологичном музее.
Работая с подростками, я увидела, что у них сегодня отсутствует пространство, в котором они могли бы говорить и делать. Они существуют между школой и дополнительными секциями, а третьего места, где они могут жить и выражать себя, нет — и получается, что им нужно ждать какого-то совершеннолетия и свободы, чтобы начать что-то пробовать.
Вообще, в работе с подростками мы коснулись лишь вершины айсберга. Не только у подростков нет места, не только подросткам нельзя. Мы живем в культуре запретов — сюда не ходи, тут не стой, здесь тише, руками не трогать. Мы хотели создать принципиально другой музей. У нас была молодежная команда, у нас был совет по доступности — мы хотели сделать музей для людей. Но на самом деле мы хотели больше: мы хотели создать музей, в котором можно быть автором, можно быть номер один, можно быть вправе. Это все — про возвращение человеку авторства и субъектности. Про возвращение чувства собственного достоинства. И это невероятный дефицит сегодня.
Года два назад нас с Сашей Хейфец позвали на круглый стол в ВШЭ про проектное обучение. Все эксперты обсуждали, как важно работать с реальным заказчиком над реальным техзаданием. Тогда мне пришла в голову мысль: сначала в школе тебе вообще ничего нельзя делать не по программе, а потом тебе нужно делать что-то по желанию и заказу кого-то, и нет такого момента, когда заказчик — это ты сам. Но вообще-то мир «собран» такими же людьми, как я, как ты, и это твой выбор — делать что-то, менять что-то или не делать. Эта идея — что в 13–18 лет уже можно создавать ту реальность, в которой ты живешь, — лежит в основе «Каскада». Эту идею я забрала в будущую работу над Музеем криптографии. Человек — в центре процесса, и он не зритель, он соавтор.
— Почему именно криптография?
— Создать музей криптографии предложили в «ИКС Холдинге». Они искали помещение для офиса научно-производственной компании «Криптонит», узнали об этом здании — бывшем приюте и «шарашке» — и решили сделать там музей. Импульсом для создания музея у них стало желание показать, что в России была и есть криптографическая школа, что эта наука у нас существует и что очень важно вдохновлять молодое поколение технологиями и их развитием.
Меня пригласили возглавить проект создания нового музея. Я решила собрать команду, которая будет ориентирована на посетителя. Буквально второй человек, которого я взяла в команду — Ксения Леденева, которая отвечала за опыт посетителя: удобно ли, понятно ли, увлекает ли. Криптография связана с коммуникацией — что и как мы можем рассказать об этом человеку так, чтобы это было для него ценно, и так, чтобы это было интересно и полезно каждому, а не только узкому сегменту аудитории.
— Само здание довольно исторично: в нем был детский приют, военный госпиталь, тюрьма для политических заключенных. Какие артефакты тех лет удалось найти?
— Это был один из главных моментов для меня. Для нас как для команды было очень важно музеефицировать прошлое этого места. Мы обошли его целиком, нам удалось найти и сохранить какое-то количество книг, предметов мебели, даже телефонов, которые впоследствии были отреставрированы и выставлены. Среди артефактов есть, например, цветочный орнамент: его мы нашли в том месте, где раньше был вход в алтарную часть придомовой церкви Александро-Мариинского приюта для мальчиков из семей священников, который раньше тут находился. Мы этот орнамент отреставрировали и добавили в экспозицию.
Документов об истории этого места очень мало. Какие-то бумаги удалось найти нашему историку-исследователю Александру Дюльденко — они косвенно подтвердили, что часть архивов по зданию была уничтожена. Часть документов, связанных со зданием, мы получили от концерна «Автоматика», которому раньше оно принадлежало, — фотографии, альбомы, планы реконструкции. Там же были бумаги, которые подтверждают, что музей раньше функционировал как закрытый научно-исследовательский институт, где писали научные работы, анализировали зарубежную технику шифрования звука и речи.
— А есть артефакты, связанные со спецтюрьмой?
— Да, например письмо заключенного. Его мы нашли в дымоходе здания во время ремонта. Оно пролежало там 70 лет и было в плохом состоянии, мы его тоже отреставрировали. Оригинал находится в фондах музея, то есть на нашем хранении, а мы выставляем его копию.
— Получилось ли установить авторство? Что это был за человек, о чем он писал?
— Мы знаем фамилию автора письма, но не знаем, как сложилась его судьба. Дело в том, что автор имел довольно распространенную в нашей стране фамилию, поэтому нужно перепроверить и сопоставить множество фактов, этим занимается наш исследователь.
Само письмо очень эмоциональное: автор пишет о том, как тяжело быть в заключении, что навряд ли когда-то удастся увидеть маму и дочку и они никогда ничего о нем не узнают. В этом письме немного фактов, но оно дает представление о жизни заключенных в то время. Несмотря на все сложности, мы не теряем надежды найти этого человека и его семью.
— Получается, криптография как наука зародилась в СССР благодаря эксплуатации заключенных. Как говорить об этом факте в ситуации, когда тема истории и особенно репрессий может быть триггером для части аудитории?
— И все-таки так сказать нельзя. Основу для организации шифровального дела в России заложил патриарх Филарет. Своим указом 1633 года он повелел использовать шифры всем зарубежным посланникам и даже разработал для этого «цифирную азбуку», которая стала первым известным нам шифром для государственной переписки. При Петре I криптография начинает развиваться более системно, формируются первые криптографические учреждения. А вот история здания музея действительно связана с новой эрой развития шифрования — задачей шифрования звука и речи. И да, над этой задачей работали не только вольнонаемные сотрудники, но и заключенные.
На самом деле нет никакого другого способа общения с посетителями на сложные темы, кроме как работая с фактами. История — это то, что есть, и мы должны это фиксировать и предъявлять. Одна из величайших проблем любых музейных сотрудников — работа с фактами: это ведь целая цепь работы, фиксация исторических моментов и перепроверка фактов. В нашей ситуации мы стараемся оперировать данными, архивными документами, а посетителю — давать возможность делать выводы и принимать решения. Все, что мы можем, — найти, перепроверить и показать, не оценивая это со своей стороны. Это тот подход, который мы стараемся использовать, чтобы оставаться с нашим посетителем в диалоге.
Конечно, непросто работать со сложными темами, представлять разные периоды: в экспозиции мы рассказываем о «шарашке», которая располагалась в здании музея девять лет — там работали и заключенные, и вольнонаемные, и мы говорим об этом и даем этим людям высказаться через цитаты из их воспоминаний. Мы стараемся сделать все, чтобы посетители музея могли увидеть их прошлое.
— И все это только через архивные документы? Или есть еще источники?
— Помогают еще и книги, «В круге первом» Солженицына, например. Литература тоже есть в нашей экспозиции, потому что важно демонстрировать тот факт, что это здание есть и в художественных произведениях, показывать, как оно там описано. А, например, воспоминания заключенных и вольнонаемных, использованные в экспозиции, мы взяли из личных дневников, описаний и так далее.
— Заметная часть музея связана с интернетом и цифровой индустрией. Почему бы не сделать тогда виртуальный музей?
— В нашей ситуации первичной задачей была работа со зданием, потому что в нем в советское время разрабатывались первые отечественные средства шифрования, засекречивания звука и речи, особенно для переговоров. Была важна история места, и важно было сначала отработать этот момент. На этапе идеи не было ничего — ни коллекции, ни собранного массива информации, даже какого-то корпуса исследований по криптографии. Ядром работы было собрать первую версию музея физически в здании.
С другой стороны, с момента идеи до открытия здания с учетом реконструкции у нас прошло два года и четыре месяца — это довольно короткий срок, за который невозможно собрать абсолютно все. Поэтому музей все еще в развитии: мы идем поступательно, учитывая свой разный опыт. Сейчас мы запускаем наш новый сайт, будем публиковать там лекции, исследовательские материалы, оцифрованную коллекцию предметов, которых нет в экспозиции, развивать образовательную часть. Конечно, в планах у нас есть идея сделать и цифровой вариант музея, потому что там мы сможем сделать более широкую экспозицию, чем в музее. Но это наша следующая зона развития.
— Сегодня вопрос шифрования становится как будто более массовым — не только для шпионов или активистов, но для обычных людей, чьи личные данные могут попасть не в те руки. Музей говорит об этом?
— Когда мы делали музей, процент аудитории, которая хотела бы защитить свои данные и коммуникацию, был очень невелик. Ни подростки, ни молодые взрослые не считают, что им нужно защищать свои личные данные от кого-то, они считают, что это нужно только богатым и знаменитым людям, потому что их данные можно как-то использовать. Обычные люди легко относятся к данным о своей геопозиции, о том, с кем они общаются, к паролям и тому, что они пересылают друг другу в мессенджерах. Люди забывают, что интернет помнит все. Наша же задача — обратить внимание людей на проблему защиты данных. Поэтому экспозиция начинается с вопроса: «Есть ли что-то, что ты хочешь оставить в секрете?»
— Вы говорили, что руководствовались принципом «человек — в центре процесса, не зритель, а соавтор». Как это выглядит? И как в этом участвуют технологии?
— Музеи часто используют формулировку «музей для всех»: обычно это означает, что музей в таком случае ни для кого. Мы старались сделать все максимально для людей с разным опытом. Мы пытались отработать разницу между профессионалом и непрофессионалом — так у нас появился гик-контент: в ряде инсталляций специальным «ключом» активируются более сложные сценарии для специалистов и студентов специализированных вузов. Мы много работали с языком, пытаясь сделать его доступным и не перегруженным сложными терминами, в том числе добавили в мультимедийные инсталляции перевод на русский жестовый язык. Мы знаем, что есть разные по восприятию люди — и поэтому у нас можно и послушать, и посмотреть, и потрогать, даже VR. Под стеклом находятся только раритеты, например шифровальная машина Enigma.
Мы также думали об инклюзивности, поэтому у нас есть аудиорежимы для незрячих людей, дублирующие экраны и общее расположение предметов на высоте 80 см — для посетителей на колясках. Коллеги, к примеру, сомневались, что к нам придут люди с инвалидностью, для которых мы создавали комфортные условия, но за полгода работы их пришло около 500 человек.
Если ты по-разному подаешь информацию, то шанс, что посетитель унесет с собой как можно больше навыков и знаний, выше. А люди чувствуют, что все сделано для них. В книге отзывов есть комментарий, от которого я в прямом смысле плакала. Он начинается так: «Среди множества вещей, сделанных без любви, ваш музей выделяется очень сильно». И дальше человек продолжает, говоря, что видно, что музей сделан с перфекционизмом и любовью к людям.
Для музейных и других культурных институций важно вставать не в позицию сверху, а быть рядом, говорить: «Давай вместе». Мы это сделали сознательно и стараемся дать человеку возможность максимально проявить себя. Мы уверены, что это влияет на ценность и самоощущение человека, на чувство его собственного достоинства. Так он понимает, что он право имеет.
— В музеи приходят люди разного возраста. Какая основная аудитория у вас? Ведь, наверное, в теме технологий сильно заметна поколенческая разница.
— Я боюсь разочаровать: не могу сказать, что у нас заметен какой-то поколенческий разрыв. Когда мы проектировали музей, у нас была гипотеза, что если создать музей интересным и понятным подростку, то он окажется интересным и понятным всем. Поскольку тема у нас сложная, мы долго работали над тем, чтобы говорить о ней просто и доступно. На этапе проектирования у нас была молодежная команда: мы тогда попали в пандемию и собрали команду ребят подросткового возраста из разных городов России, с которыми обсуждали, что понятно, что непонятно, какие у них есть затыки и так далее. До старта проектирования мы проводили фокус-группы с детьми, учителями, родителями, молодыми взрослыми.
У нас был большой массив данных о том, что люди не пойдут в музей, чтобы узнать, как на самом деле работают технологии, — они будут гуглить и смотреть YouTube. Но при этом они говорят: «Я три раза посмотрел ролик про то, как работает Wi-Fi, и ничего не понял. Вы сможете объяснить, как это устроено?» Так мы стали работать с этой ситуацией, когда человек со своим вопросом в музей не пойдет, но интерес к теме у него есть.
Сейчас наша основная аудитория — это школьные группы, ученики с пятого по девятый класс. С детьми того же возраста часто приходят родители, как правило, 35–40 лет. Есть еще молодые взрослые, им 25–35 лет — они приходят парами или с друзьями. Но при этом экспозиция сделана так, что если придет межвозрастная группа, например, бабушка с внуком, им все равно будет чем заняться и что узнать. Более того, именно здесь у них получится войти в диалог друг с другом: в зале про XXI век показывать и рассказывать будет внук, но как только они перейдут в XX век, то здесь возможность делиться перейдет к старшему. Наш музей дает пространство диалога, где экспертность мигрирует между взрослым и младшим.
К нам приходит мало пожилых людей, но приходит много тех, кто когда-то работал в этом здании, у кого есть воспоминания об этом. Наверное, это наш такой важный сегмент — люди, которые пришли с воспоминаниями об этом месте посмотреть, что с ним стало.
— Вы старались делать музей по международным стандартам, его экспозиция связана с мировым контекстом. Сегодня, когда все чаще идут разговоры о новом «железном занавесе», ощущаете ли вы отрыв России от зарубежного культурного сегмента? Как он может отразиться на музейном будущем нашей страны?
— Когда мы работали над музеем, то это было уже другое историческое время. Мы занимались, конечно, в первую очередь российскими архивами и контекстом, но не забывали о зарубежных источниках, библиотеках и музеях. Не так давно мы покупали зарубежные исторические экспонаты. Сейчас весь этот процесс стоит на паузе — мы не имеем ни юридической, ни физической возможности в эту сторону развиваться. Не могу сказать, что кто-то разорвал с нами отношения, у нас не отзывали права на использование каких-то документов или изображений, предметов, которые находятся у нас на правах аренды. С категорическим разрывом мы не столкнулись, хотя и не знаем, удастся ли продлить все связи в данном историческом периоде. Я уверена, что музеи должны все-таки пробовать оставаться мостами для людей, несмотря на то что сейчас будет труднее всем.
Вопрос, как это повлияет на нас в будущем, сложный. Весной 2023 года мы делали конференцию «Скриншот» и получили много отказов и от наших соотечественников, и от зарубежных экспертов, но кто-то из иностранных коллег все равно согласился выступать. Мне кажется это важным, потому что мосты должны оставаться, как и пространство для диалога. Эта возможность стала меньше, тем не менее она остается.
— В одном из интервью вы сказали: «Информирование помогает избежать повторения истории». Как это, по-вашему, работает?
— Когда я говорила это, я не имела в виду какого-то прямого влияния, знаете, как у топора или лопаты. Музеи работают вдолгую, и они работают на поле интерпретации, работы с ценностями, моделями и нормами поведения. Музей не может взять на себя ответственность за полное изменение какого-то исторического процесса. Однако музей как социальная институция, которая работает на поле социального взаимодействия, образования и просвещения, помогает устанавливать некоторые ценности, модели поведения и понятия нормы. Это та фиксация, которая помогает нам про это говорить, думать, рефлексировать, она меняет наше отношение и поведение. Продолжая диалог, продолжая фиксировать то, что происходит, мы даем стартовую точку для процесса изменения в лучшую сторону. И как будто бы в целом исторический процесс показывает нам: без рефлексии и памяти мы будем наступать на одни и те же грабли. Поэтому музеи должны оставаться пространством для рефлексии.
